Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они,
правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание
видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это
правда. Как
не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя
не любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и,
увидев Стародума, к нему подбегает.)
Помощник градоначальника,
видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается,
правда в судах упраздняется, а резолюции
не утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же,
видя Евсеича о
правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего
не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о
правде, то это значит, что он сам
не вполне уверен, точно ли его за эту
правду не посекут.
Однако кособрюхие
не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить
не изловили, и только тогда,
увидев, что
правда на стороне головотяпов, принесли повинную.
«Неужели это
правда?» подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению ее губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она
не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он
видел, что вздох остановился в ее груди, и задрожала маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи,
не правда ли?), Алексей
не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он
не едет? Он добр, он сам
не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет
видеть ее. Отдайте ее.
— Нет, всё-таки весело. Вы
видели? — говорил Васенька Весловский, неловко влезая на катки с ружьем и чибисом в руках. — Как я славно убил этого!
Не правда ли? Ну, скоро ли мы приедем на настоящее?
— Ах, как я рада вас
видеть! — сказала она, подходя к ней. — Я вчера на скачках только что хотела дойти до вас, а вы уехали. Мне так хотелось
видеть вас именно вчера.
Не правда ли, это было ужасно? — сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
— А, они уже приехали! — сказала Анна, глядя на верховых лошадей, которых только что отводили от крыльца. —
Не правда ли, хороша эта лошадь? Это коб. Моя любимая. Подведи сюда, и дайте сахару. Граф где? — спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. — А, вот и он! — сказала она,
увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.
— И мне то же говорит муж, но я
не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы
видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это…
Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа,
не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
Алеша,
правда, стоял
не совсем хорошо: он всё поворачивался и хотел
видеть сзади свою курточку; но всё-таки он был необыкновенно мил.
«Да, на чем я остановилась? На том, что я
не могу придумать положения, в котором жизнь
не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда
видишь правду, что же делать?»
Она
не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала о том,
правда ли то, что Вронский
не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего
не отвечала, потому что
не слыхала того, что он говорил. Алексей Александрович начал говорить смело, но, когда он ясно понял то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он
увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
— Все… только говорите
правду… только скорее…
Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня
не презираете,
не правда ли?
Я говорил
правду — мне
не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и
видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за
правду, что даже самая жизнь его была
не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог
видеть, что гость его был скорее практический человек.
На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и
правда ли, что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы
не он, то
не вышло бы ничего, — тут он и спохватился было,
видя, что солгал вовсе напрасно и мог таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже
не мог придержать.
Во власти такого чувства был теперь Грэй; он мог бы,
правда, сказать: «Я жду, я
вижу, я скоро узнаю…» — но даже эти слова равнялись
не большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла.
И хоть я и далеко стоял, но я все, все
видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы
правду говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я
видел сам, — вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я
видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и
не забыл, что у вас в руках билет).
— А вы думали нет? Подождите, я и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет,
видите ли-с, я вам всю
правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка. «О преступлении»… или как там у вас, забыл название,
не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
—
Не совсем так, это
правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. —
Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше
не допускается, — и ничего!..
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до
правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович…
не на благородной дороге стоит.
— Сама
видишь, что
не так!.. А я ведь искренно рассказал,
правду!
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты
не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели
не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая
правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
— Вот
видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том, что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян;
правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Он враг всех излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и
видят в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей
не приходится мерить обыкновенным аршином,
не правда ли?
Аркадий сказал
правду: Павел Петрович
не раз помогал своему брату;
не раз,
видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего
не было, и он предпочел удалиться.
—
Правду говоря, — нехорошо это было
видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы
не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Была в этой фразе какая-то внешняя
правда, одна из тех
правд, которые он легко принимал, если находил их приятными или полезными. Но здесь, среди болот, лесов и гранита, он
видел чистенькие города и хорошие дороги, каких
не было в России,
видел прекрасные здания школ, сытый скот на опушках лесов;
видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
—
Не видел ничего более безобразного, чем это… учреждение. Впрочем — люди еще отвратительнее. Здесь, очевидно, особенный подбор людей,
не правда ли? До свидания, — он снова протянул руку Самгину и сквозь зубы сказал: — Знаете — Равашоля можно понять, а?
— Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты
видел моего жениха? Уморительный,
не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. —
Видите ли, Самгин, далеко
не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь
правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего
не сделаешь. Ничего
не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «
Не родись умен,
не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька,
не унываю. Этот сон… хоть я его и
не весь
видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже —
не правда ли? А я? Ты
видишь, какая я? Я
не состареюсь,
не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и
не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше
не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и
не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же
правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая
видела на горе одного, а Вера была…
Вглядевшись и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавала за новые
правды, новое благо, новые откровения, она с удивлением
увидела, что все то, что было в его проповеди доброго и верного, —
не ново, что оно взято из того же источника, откуда черпали и
не новые люди, что семена всех этих новых идей, новой «цивилизации», которую он проповедовал так хвастливо и таинственно, заключены в старом учении.
Между тем она, по страстной, нервной натуре своей, увлеклась его личностью, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но
не влюбилась в его учение, в его новые
правды и новую жизнь, и осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье. Он звал к новому делу, к новому труду, но нового дела и труда, кроме раздачи запрещенных книг, она
не видела.
— Мое горе
не должно беспокоить вас, Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам хочется
видеть меня: ужели это
правда?
— И
правду сказать, есть чего бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и
видят вас! Чего
не было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала, что это возможно только на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— И здесь искра есть! — сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я
не знаю подлинника, а
вижу, что здесь есть
правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
— Вот
видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до
правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да
не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия… Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…
—
Видите,
видите! разве вы
не ангел!
Не правду я говорил, что вы любите меня? Да, любите, любите, любите! — кричал он, ликуя, — только
не так, как я вас… нет!
Она
не без гордости
видела в этом очерке Райского косвенную похвалу и себе за то, что тонко оценила и умела полюбить в Тушине —
правду простой натуры.
—
Правда, в неделю раза два-три: это
не часто и
не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом вашем взгляде и шаге я
вижу одно — неотступное желание
не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди
не решаются сознаться в
правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду,
не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
— Да, я знала это: о, с первой минуты я
видела, que nous nous convenons — да, cher monsieur Boris, [что мы подходим друг другу — да, дорогой Борис (фр.).] —
не правда ли?
— Нет, я
не нахмурился, Лиза, а я так…
Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта, что
не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно,
не правда ли? Так что я иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
Признаюсь, я
не осмелился войти к соседкам и уже потом только
увидел несчастную, уже когда ее сняли, да и тут,
правда, с некоторого расстояния, накрытую простыней, из-за которой выставлялись две узенькие подошвы ее башмаков.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я
видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому
не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а?
Не правда ли?